Сегодня, 13 ноября 2021 года, я отмечаю небольшой, если можно так выразиться, юбилей – пятнадцать дней нашей с коронавирусом совместной жизни. Точнее, живет вирус не вместе со мной, а внутри меня: он поселился в моем теле, как в гостевом домике. И все бы ничего, да только ведет он себя не как гость, а как полноправный хозяин: перекрывает, когда ему вздумается, связь с нейронами, отвечающими за обоняние, балуется с системой подачи кислорода и совершает попытки превратить мою кровь в пластилин.
Антропоморфные метафоры, применяемые здесь по отношению к коронавирусу, неслучайны. Многие переболевшие им люди сравнивают его с неким разумным существом, которое мыслит совсем не по-человечески и не поддается никакому контролю. Он словно Чужой – инопланетный персонаж из одноименного фильма Ридли Скотта –паразитирует в человеческом теле, используя его ресурсы по своему усмотрению. Если фигура животного или зверя традиционно играет в культуре роль другого, то Чужой – это совсем другой «другой», это онтологический иной: невозможно наладить с ним какой-либо контакт или установить над ним власть. Так, говоря гегелевским языком, тезис и антитезис сливаются в синтезе: внутри человека поселяется Чужой, олицетворяющий предельно нечеловеческое начало.
При столкновении с Чужим, под которым я конечно же подразумеваю известный вирус, человеку остается лишь надеяться на лучшее и наблюдать. А наблюдать он может следующее. Из пяти органов чувств – глаза, уши, кожа, язык и нос – продолжают чувствовать лишь первые три. Агезия (потеря вкуса) и аносмия (потеря обоняния) делают жизнь человека подобной существованию машины, поскольку машина, как и коронавирусный больной, может только видеть, слышать и осязать: ее глаза — это камеры, вместо ушей у нее микрофоны, а кожей служат инфракрасные датчики. Вдобавок к этому вирус атакует лёгкие человека, чтобы он, как и машина, не дышал. Но и этим дело не ограничивается: вирус сгущает кровь, будто желает выпарить из нее всю влагу, оставив в сухом остатке лишь железо (не из него ли сделаны машины?). Все выглядит так, словно вирус помогает нам воплотить наши трансгуманистические мечты о становлении киборгами, роботами и прочими дебиологизированными разумными машинами. Стало быть, он на нашей стороне?
Темный лес
Специалисты говорят: чтобы не заразиться коронавирусной инфекцией, нужно оставаться дома. Однако, несмотря на реально существующую угрозу здоровью и даже жизни, локдаун вызывает резкие протесты по всему миру. В пространственном смысле локдаун означает: стоять на одном месте. Если проводить аналогии между человеком, животным и растением (а современная философская антропология делает это в надежде познать человека через не-человеческое), то «оставаться дома» значит принять растительный образ жизни: растение, в отличие от животного и человека, неподвижно. В узусе уподобление растению имеет, скорее, отрицательные коннотации: глупого человека называют дубом, беспомощного или безынициативного зовут овощем, а безэмоционального – бревном. Но что плохого в том, чтобы быть растением? Можно усилить этот вопрос, актуализировав его в контексте проблем антропоцентризма, антропоцена и экокризиса: на каких основаниях человек считает, что его способ существования лучше растительного?
Оставаться дома» значит принять растительный образ жизни: растение, в отличие от животного и человека, неподвижно
Материя – понятие абстрактное, и в истории философии были разные попытки наполнить его конкретным содержанием. Одни представляли ее как воду, другие – как воздух или огонь… Особый интерес для темы нашего разговора представляет взгляд на материю, принадлежащий Владимиру Вениаминовичу Бибихину. Согласно его мысли, материя – это не анаксименовский воздух и не фалесовская вода, а вполне себе аристотелевский лес [2]. Аристотелевский он потому, что в его теории материя неразрывно связана с эйдосом (без идеи стола не будет стола, как не будет его и без материала) – и именно лес точнее всего способен воплотить в жизнь любые формы. Мы можем передать эйдос стола дереву, глине или камню, но воздуху или воде – едва ли.
Итак, если человек состоит из материи, а материя, по Бибихину, есть лес, то человек, следовательно, сделан из леса – из леса в онтологическом смысле этого слова. Хотя в какой-то мере лес оказывается внутри человека и буквально: растения и животные, которых мы едим, являют собой не что иное, как часть леса. А в символическом смысле лес оказывается на поверхности человека в виде растительности, еще совсем недавно покрывавшей нашу кожу плотным слоем. Однако когда человек научился добывать огонь, он начал жечь лес, чтобы согреться в холодные дни и защититься от лесных хищников. Человек стал в гегелевском смысле отрицать лес, подобно тому, как у Фрейда сын отрицает отца. На пожарище строились хижины, деревни, возводились целые города, а лес отодвигался и продолжает отодвигаться все дальше и дальше, вытесняясь далеко за пределы видимости.
Тем не менее из нашей жизни лес не исчез и не может исчезнуть. Не только потому, что мы состоим из него, но и потому, что мы в нем нуждаемся. Чем дальше человек отодвигает от себя лес, тем чаще он к нам возвращается в опосредованных, зачастую разрушительных формах. Вот, что говорит об этом Бибихин:
Современный город никак не может выйти от леса, лес тянется за ним в силе вина, табака, коки. В коке, табаке, вине древние религии, древние цивилизации никуда не ушли. В коке человеческое существо перестает искусственно огораживать себя, отдает себя своей стихии, лесу, шаманству, огню. Конечно, это уже отчаянное бросание себя в пожар, но оно спровоцировано, как бы накоплено долгим искусственным огораживанием от леса. От его материи [2, с. 24].
Материя словно ницшевская бездна притягивает человека, зовет его к себе. Человек откликается на ее зов, хотя и страшится ее. Фрейд этот зов материи выразил в понятии «влечение к смерти» [4], согласно которому каждое живое существо стремится вернуться в состояние неорганической материи. Пребывание материей – это самый первый, базовый опыт, который объединяет все живые существа от инфузории-туфельки до растений, животных и человека. Память о нем выражается в стремлении всего живого к состоянию гомеостаза, иначе говоря, покоя. Мы одновременно хотим покоя и не хотим его, поскольку полный покой означает смерть. Мы стремимся домой, но не желаем «оставаться дома».
В условиях локдауна человек уподобляется растению, в аристотелевском смысле — материи, не имеющей человеческую форму
В условиях локдауна человек уподобляется растению, в аристотелевском смысле – материи, не имеющей человеческую форму. В этом контексте протесты против локдауна, призванного защитить нас от смерти физической, парадоксальным образом объясняются страхом смерти антропологической. При этом – еще один парадокс – человек на протяжении жизни жертвует здоровьем своего тела, чтобы с помощью алкоголя, наркотиков, табака и прочих средств ненадолго забыться (забыть я) – вернуться в лес, в материю. Здесь возникает следующий вопрос: не является ли вирус наряду с наркотиками и табаком формой вытесняемого нами и неизменно возвращающегося к нам леса?
Кровное родство
Вопрос этот, конечно, риторический, поскольку ответ лежит на поверхности: если лес олицетворяет материю, а вирус материален, то, стало быть, он — часть леса. Человек все дальше отодвигает от себя лес, а лес все ближе подбирается к человеку в разрушительных опосредованных формах. Чтобы этот процесс остановить, необходимо сделать обратный ход, но не назад к лесу, а вперед к лесу. Иначе говоря, совершить гегелевское отрицание второго порядка: подвергнуть отрицанию свое отрицание леса. Такова сущность развития: отрицание антитезиса (человек есть не-лес) дает еще одну частицу «не», превращая тем самым минус в плюс: отныне человек мыслится ни как лес, ни как не-лес – а как лес с плюсом, то есть с опытом бытия не-лесом.
Подобные спекулятивные рассуждения могут звучать красиво и даже завораживающе, однако у читателя может сложиться впечатление, что к реальности они едва ли имеют отношение. Действительно, что значит высказывание о том, что я есть лес или что лес есть во мне? Совершенно неожиданным образом ответы на эти вопросы нашлись у советского поэта, писателя и философа Леонида Липавского. Ведь что такое лес? В первую очередь это растительность: деревья, кустарники, трава, цветы, мох, лишайники. Растительность живет независимо, почти надменно: ей никто не нужен – она же нужна всем. Без нее было бы невозможным существование ни насекомых, ни животных, ни человека, которые – лишь «надстройка» над ней. Растительность есть в каждом человеке и, по мысли Липавского, она представляет собой не что иное, как его кровь.
К слову, с кровью Липавский имел дело почти профессионально. Он вырос в семье доктора медицины и сам какое-то время работал санитаром. Множество раз он становился свидетелем того, как один лишь вид крови пугает людей, вызывая у них головокружение или тошноту; с какой готовностью кровь вытекает из раны, медленно растекаясь в разные стороны; как стремительно угасает жизнь в человеке, потерявшем много крови. Вероятно, именно медицинская практика способствовала написанию Липавским этого отрывка из «Исследования ужаса»:
Любопытно, что и до сих пор очень многие люди боятся вида крови, им становится от нее дурно. А что бы, казалось, в этом страшного? Вот она выходит через порез, содержащая жизнь красная влага, вытекает свободно и не спеша и расползается неопределенным, все расширяющимся пятном. Хотя, пожалуй, в этом действительно есть что-то неприятное. Слишком уж просто и легко она покидает свой дом и становится самостоятельной, – тепловатой лужей, неизвестно – живой или неживой. <...> Медленно выходя из плена, кровь начинает свою исконную, уже чуждую нам, безличную жизнь, такую же, как деревья или трава, – красное растение среди зеленых. Тем самым разоблачается, что наше тело более чем наполовину растение: все его внутренности – растения [3, с. 79].
Растение, как и кровь, безлично, поэтому оно живет вне времени: для него не существует прошлого, настоящего и будущего. Человек же существует во времени и знает о своей временности. Наша культура ориентирована на будущее время, поскольку именно в будущем наступает смерть. Для того чтобы уберечься от нее как можно дольше, необходимо обеспечить свое будущее: учиться, чтобы [в будущем] найти хорошую работу, работать, чтобы [в будущем] иметь хорошую пенсию… Поэтому не развиваться означает подвергнуть себя смертельному риску, поэтому люди находятся в беспрерывном движении: каждая минута используется с пользой, а если не используется, то вызывает чувство вины и тревожность. Отсюда в культуре – все больший рост популярности различных психотехник, помогающих нам замедлиться или вовсе остановиться. Идею развития можно рассматривать и через христианскую оптику: только развиваясь – бесконечно духовно совершенствуясь – человек может реализовать свое истинное предназначение и приблизиться к богу.
Растение же растет, но рост его, по выражению Липавского, неподвижный. Это можно понимать буквально: у наблюдателя возникает впечатление, что, скажем, комнатный цветок растет, не шевелясь. Но это можно понять и фигурально: в жизни растений нет развития, поскольку оно воспроизводит себя в точно таких же формах, как миллионы лет назад. В этом смысле оно бурно растет, но, опять же, стоит на месте.
Для западно-аристотелевского человека стать растением значит умереть, поскольку растение безлично, а быть человеком значит быть «личным» – как в собственническом смысле (я у себя свой собственный и распоряжаюсь собой по своему усмотрению), так и в аристотелевско-христианском: только у человека есть лицо, через которое проступает лик божий (у животных же вместо лица – морда). Стать растением значит потерять форму и вернуться в состояние неоформленной гомогенной материи. Однако в действительности становление материей – растением, животным, лесом ли – не означает стать мертвым, поскольку материя жива. Именно этим Липавский объясняет страх перед мертвецом: он и мертв и жив одновременно. Вероятно, эта амбивалентность порождает хоррор-сюжеты, в которых мертвец вдруг открывает глаза и поднимается из гроба, будто бурлящая, выливающаяся через края внутренняя жизнь – жизнь микроорганизмов, вирусов, бактерий и прочих обитателей человеческого тела – придает ему силы.
Парадоксальным образом нечеловеческое, к которому Леонид Липавский причисляет все соки тела — слизь, кровь, слюна, бактерии, вирусы, черви, клещи, клопы — оказывается к человеку ближе его ближнего: прямо внутри него
Парадоксальным образом нечеловеческое, к которому Леонид Липавский причисляет все соки тела (слизь, кровь, слюна, бактерии, вирусы, черви, клещи, клопы), оказывается к человеку ближе его ближнего — прямо внутри него. Черви, клопы, клещи хотя и не жидкие, но выглядят словно «расплывчатая, аморфная и вместе с тем упругая, тягучая масса» [4, с. 81], оттого Липавский относит их к телесным сокам. Эти отвратительные формы жизни вызывают одновременно ужас и презрение: одушевленность этой кишащей безличной массы кажется противоестественной. Поэтому клеща мы давим двумя пальцами, слизь поскорее убираем салфеткой, а на червей – жутких и почти жидких – и вовсе брезгуем смотреть. Однако в итоге эти низшие существа всегда побеждают: человек умирает, а нечеловеческое продолжает в нем свой витальный пир.
Мировой опыт пандемии коронавирусной инфекции показал, с какой легкостью микроскопический кусочек материи – доподлинно неизвестно даже, живой он или нет – может поставить человечество под удар. Однако смертельному риску подвергает человека не только коронавирус, но и локдаун, правда, речь здесь идет о разных смертях. В первом случае человек рискует своим биологическим телом как в буквальном смысле (страдают внутренние органы), так и в фигуральном: вирус «превращает» человека в подобие машины. Во втором же случае, наоборот, тело «рискует» человеком: локдаун уподобляет человека растению, которое стоит на месте – опять же буквально (не перемещается) и фигурально (не развивается).
Западный человек привык выстраивать свою идентичность апофатически, на противопоставлении себя бибихинскому лесу
Впрочем, если присмотреться повнимательнее, то можно заметить, что в действительности человек оказывается не между двумя смертями, а между смертью и другой жизнью. Другая жизнь – жизнь неоформленной материи – кажется западному человеку смертью, потому что для него быть живым значит быть оформленным, то есть в аристотелевском смысле иметь человеческую форму. Однако стать материей значит потерять не жизнь, а себя.
В условиях критики антропоцентризма, кризиса философской антропологии и надвигающейся угрозы экологической катастрофы философы вынуждены искать новые формы человеческого существования и переосмысливать место человека в мире. Западный человек привык выстраивать свою идентичность апофатически, на противопоставлении себя бибихинскому лесу: я есть не [бездушный] камень, не [немое] растение, не [глупое] животное, не [дикий] зверь. Сравнение человека с чем-то из этого перечня воспринимается как оскорбление (большинство ругательных слов в языке отсылают к животному и растительному мирам: «зверь», «козел», «баран», «корова», «змея», «петух», «бревно», «овощ»…). Однако чтобы выйти из антропологического и экологического кризисов, к которым привело эгоистичное поведение человека, ему необходимо выстроить свою идентичность на новых основаниях: не противопоставляя себя другим формам жизни, а встраивая себя в один ряд с ними. И в этом смысле коронавирус играет роль скорее союзника человечества, нежели врага: союзника, который действует против нашей воли, но на наше благо.
Библиография:
- Аристотель. Физика. М.: Ленард, 2021. 232 с.
- Бибихин В.В. Лес. СПб.: Наука, 2011. 425 с.
- Липавский Л.С. Исследование ужаса // Логос. Философско-литературный журнал. 1993, №4. С. 76-88.
- Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия // Психология бессознательного: Сб. произведений. М.: Просвещение, 1989. 448 с. С. 382-424.