Когда в самый разгар пандемии мне предложили поучаствовать в форуме в оффлайн формате, проходившем на базе университета, глубоко в душе затеплилась надежда на скорое освобождение из онлайн заточения. Надежда была поколеблена, когда я вошел в зал форума и увидел, что президиум торжественно восседает лицом к спинкам пустых стульев, а между президиумом и этими стульями установлена стойка с экраном и камерой для видеосвязи. Надежда погасла, когда объявили, что участники форума — очные и заочные — будут общаться друг с другом по видеосвязи посредством ноутбуков, находящихся в этом же зале. Мы обсуждали теорию коммуникативного действия Хабермаса (какая ирония!) по зуму, сидя в одном зале на расстоянии нескольких метров друг от друга.
Так я на собственном опыте узнал, как в период пандемии цифровая среда агрессивно осуществляет экспансию, начатую, конечно, задолго до обсуждаемых событий. Нынешняя пандемия существенно отличается от эпидемий прошлого хотя бы тем, что процессы повседневности сейчас не столько приостановлены, сколько значительно трансформированы. В первую очередь, эта трансформация представляет собой цифровизацию повседневных практик: захват тех сфер, которые еще не были цифровизированы (официальное образование, политика, даже театр) и расширение онлайна в экономике, сфере развлечений и искусстве (digital art).
4 марта 2021 года блокчейн-компания Injective Protocol в прямом эфире на YouTube сожгла картину известного современного художника Бэнкси, которую ранее приобрела в качестве т.н. “цифрового актива” [1]. Подлинник был уничтожен для того, чтобы остался уникальный цифровой объект в виде NFT-токена — технологии, позволяющей обладать виртуальным имуществом. Этот провокативный жест выражает тенденцию в искусстве, которая известна и современной экономике: мир вещей теряет значимость.
Экономисты относительно давно говорят о т.н. “экономике впечатлений” (experience economy) как о потребительской стратегии, заменившей потребление вещей потреблением впечатлений. Вместо того, чтобы выложить в соцсети пост с фотографией новых кроссовок или только что купленной сумки, пользователи предпочитают показать видео и фото с концерта известной музыкальной группы или посещения фешенебельного заведения. Не вещь, как в недавнем прошлом, служит объектом престижного потребления, но впечатление, полученное от эксклюзивного “ивента”.
Однако пандемия, создавшая трудности и для экономики впечатлений, поспособствовала распространению совсем других возможностей потребления, а именно цифровых. В марте все того же 2021 года модный дом Gucci впервые выпустил модель виртуальных кроссовок. Их можно приобрести за 12 долларов и при помощи камеры смартфона “примерить” товар.
Покупатели таких виртуальных кроссовок приобретают не вещь и не ивент-впечатление, а изображение на экране своих смартфонов вместе с возможностью виртуально примерять его. Может показаться странным, что люди готовы платить за картинки на смартфоне, однако практика цифрового потребления не новость для современной экономики. Прежде всего, потребление цифровых товаров успешно развивается в индустрии видеоигр, где игроки приобретают за реальные деньги виртуальную экипировку, оружие, способности персонажа и т.д.
В Пенсильвании был даже прецедент судебного иска за кражу виртуального имущества на сумму 8000 долларов в видеоигре: по заявлению истца, его игровое имущество было отобрано противником не по правилам видеоигры [2].
Готовность платить деньги за цифровые товары, говорит о том, что люди усматривают в них ценность, ибо признак ценности — готовность жертвовать ресурсами ради получения блага. Однако то, что потребители примеряют виртуальные кроссовки и делятся своими фотографиями в этих кроссовках в соцсетях, указывает на стремление быть не только пользователями этого товара, но и его собственниками.
Собственность это то, что указывает на нас самих. В этом смысл престижного потребления: показывая другим престижную собственность, потребитель переносит это свойство престижности на самого себя и стимулирует этим признание в свой адрес. Если цифровая собственность возможна, как она влияет на нас самих и на наше отношение к вещам, к друг другу?
Отвлечемся на время от цифровых кроссовок Gucci и рассмотрим в целом, как мы относимся к вещам, находящимся у нас в собственности. Карл Маркс писал, что собственностью является только тот капитал, который не участвует в извлечении прибыли. Аристотель утверждал, что собственность — это вещи, которые мы не используем для производства других вещей (в отличие, например, от ткацкого станка), а пользуемся ими в жизненной, не производственной практике (например, одежда). Иными словами, собственность это то, что имеет для нас терминальную (конечную) значимость, а не промежуточную, инструментальную. Так, например, дом требуется нам сам по себе, чтобы в нем жить, а не использовать его как инструмент для чего-то другого. На языке античной философии такая терминальная значимость называется благом, значимость же инструментальную назовем “пользой”. Поэтому, строго говоря, к собственности относятся благие, а не полезные вещи.
Вам знакома ситуация, когда вы или ваши близкие наотрез отказываются выбросить старую рубашку, неработающие часы или сломанную игрушку родом из далекого детства? Утратив свою функцию, эти вещи более не обладают полезными свойствами. Окружающие недоумевают, зачем хранить эту вещь?! Дело в том, что значимость вещей не ограничивается их полезностью. Некоторые вещи, а именно собственность, имеют для нас значение блага, которое не исчезает с утратой полезности вещи. Например, в старых часах заключена память о вашей бабушке, игрушка из детства устойчиво ассоциируется с любовью родителей и вашей любовью к ним и т.д.
К таким “благим вещам” мы испытываем особую привязанность и совсем не безразлично, что это за вещи. Если полезными вещами мы орудуем и часто даже не замечаем их, пока они не сломаются или потеряются, то благие вещи служат нам опорой в переживании блага. Именно поэтому мы с трудом расстаемся с ними. Это лучше всего знают дети, которые обычно очень дорожат своей близостью с любимыми вещами, т.к. благо существует для них не в абстрактных понятиях “любовь” или “свобода”, а в конкретных вещах. Важно, что “благие вещи” дают возможность телесно пережить благо через соприкосновение с ними.
Теперь вернемся к обсуждению кейса с цифровыми кроссовками. Нетрудно заметить, что тело исключается из акта непосредственного владения этой собственностью. Владея кроссовками-вещью, мы телесно с ними контактируем, владея же изображением кроссовок, мы контактируем телесно лишь со смартфоном. Однако если этот виртуальный образ стоил уплаченных денег, и с помощью него мы получаем признание от других (благо), а также сами переживаем приятное впечатление, глядя на этот образ, то имеем все шансы пережить владение этим объектом и присвоить его себе. А если так, мы будем не просто пользоваться этим образом, но также испытывать к нему привязанность, усматривая в нем благо.
К каким последствиям это с высокой вероятностью приводит? Во-первых, сознание открепляется от тела в своем владении виртуальным образом, в то время как тело, не допущенное к прямому контакту с объектом, остается позади сознания, лишь технически обеспечивая этот процесс. Во-вторых, опыт тела остается гомогенным и бедным в сравнении с опытом сознания: в то время как человек держит в руках все тот же смартфон, сознание сталкивается с разнородными образами на экране.
Иными словами, субъект владения виртуальным образом расщепляется вследствие элиминации тела из этого процесса. Тело и сознание рассинхронизируются, оказываясь в существенно различных режимах существования: в то время как сознание без тела переживает владение виртуальным образом, тело лишь орудует устройством, будучи исключенным из акта владения.
Обладание порождает привязанность к объекту обладания вплоть до признания этого объекта собственностью, т.е. знаком самой личности обладателя. Нужно ли говорить, насколько характер того, к чему мы привязаны, определяет нас самих? Иосиф Бродский говорил: «человек есть то, на что он смотрит». Следует сказать и так: человек есть то, чем он владеет.
Если мы действительно привязываемся к виртуальным образам, это не может не менять нашего отношения к телу и биологическому вообще. Вот что пишет филолог и философ Михаил Эпштейн в своей статье о философском осмыслении пандемии: “люди окукливаются в своих электронных оболочках. Человек становится подозрителен, опасен, потому что он не так предсказуем и управляем, как механизм. Вообще физическая реальность, по растущему контрасту с виртуальной, где каждый волен сам себе выбирать удобное окружение, все больше воспринимается как зона дискомфорта. Даже если технический разум еще не утвердился целиком в современном обществе, он дает знать о своем торжестве «от обратного» — через неприязнь и подозрительность ко всему живому. Этот комплекс можно назвать биофобией. От живого не знаешь, чего ожидать, особенно от самой своенравной и свободолюбивой формы жизни — человеческой. Животные и особенно растения в этом смысле гораздо предпочтительней: можно вынести рядом с собой орхидею или кота, но человека — гораздо труднее”.
Чрезмерное цифровое потребление способствует мизантропии. Это вызвано, среди прочего, тем, что заядлому цифровому потребителю не до других людей — ему бы сначала справиться со своим расщепленным бытием, от которого не всегда знаешь что ожидать — иной раз нагрянет паническая атака или дереализация. а повсюду еще и люди с их дестабилизирующей непредсказуемостью и желанием общаться.
Психологические проблемы, такие как панические атаки, деперсонализация, биполярное расстройство, дереализация, ОКР и многие другие не в последнюю очередь порождены этими же практиками виртуального владения, сами по себе уже предполагающими экзистенциальное расщепление. Еще 10 лет назад кто, кроме специалистов, знал эти психотерапевтические термины, ставшие общеупотребительными сегодня? Вот как сейчас обыгрывается в мемах повседневный опыт многих:
Помните сцену из эпохальной “Матрицы”: агент Смит пытает Морфиуса, чтобы узнать пароль от станции, где живут люди. Однако не выдерживает и разражается тирадой об отвратительности человека, его живого, потеющего, смердящего тела. Пророческая сцена — цифровой разум не выносит органики тела и поэтому не выносит Другого вообще.
Неудивительно, что теперь можно наблюдать и обратное маятниковое движение в сторону телесных практик, компенсирующих агрессивную цифровизацию повседневности. Соцсети, особенно самую популярную, — Tik-Tok, — ежедневно наводняют роликами с танцами, жестами, “трендами”, для которых не требуются слова, только тело. Миллионы просмотров набирают ролики в жанре “satisfying video”, которые рекомендуют смотреть перед сном, видимо, для успокоения чрезмерно разогнанной психики. В таких видео показывают безупречно ровное разрезание арбуза безупречно заточенным ножом, или приятные глазу выпуклые узоры, симметрично выводимые на поверхности кофе и т.д. Своеобразная попытка преодолеть разрыв цифровой и вещной реальности через созерцание гиперреалистичных образов вещей в высоком разрешении. Глаз уподобляется руке, словно пытающейся виртуально ощупать кричащую фактуру желанных, но позабытых вещей.
- Authentic Banksy Art Burning Ceremony (NFT)
2. Рожкова М.А. Цифровые активы и виртуальное имущество: как соотносится виртуальное с цифровым [Электронный ресурс] // Закон.ру. 2018. 13 июня. URL: https://zakon.ru/blog/2018/06/13/cifrovye_aktivy_i_virtualnoe_imuschestvo_kak_sootnositsya_