Анелия Землянская
Что может быть более женским, чем рождение ребенка? Предлагаю поразмышлять на тему женского через призму очень странного опыта – опыта материнства. Чтобы понять, что в нем странного, сделаем небольшой экскурс в нашу историю – историю современного западного человека. А начинается она, конечно, в Античности, в частности, в философии Аристотеля, предложившего так называемую гилеморфическую модель человека. Согласно этой модели, человек представляет собой соединение материи и формы, души и тела. При этом форма (эйдос) занимает привилегированное по отношению к материи положение: если тело смертно, то душа вечна. А поскольку со времен Парменида под истиной понимали нечто вечное и неизменное, душа наделяется свойством истинности. Истина человека – не в теле, а в душе.
Эта установка прослеживается и в средневековой схоластике (где тело – вместилище инстинктов и порока, а душа – божественная часть человека), и в Новое время, в котором разум возвышался над чувствами, коренящимися в животном теле. Человеческое в человеке мыслится как душа, сознание, разум – словом, аристотелевская форма. Вследствие подобной установки, начиная с расцвета гносеологии Нового времени, человек редуцируется до понятия субъекта как носителя сознания и познавательной деятельности. Своего апогея эта идея достигла в трансгуманистических проектах по избавлению человека от биологической оболочки и перенесению сознания (читай: человека) на более подходящий, кремниевый, носитель. Вот та философско-антропологическая точка, в которой мы с вами оказались сегодня.
А теперь представьте: такого человека – рационального, контролирующего, городского – поместили в дикий непроходимый лес. Именно это и происходит с женщиной во время беременности! Впрочем, я немного забегаю вперед.
Итак, с началом беременности тело женщины запускает целую биомашинерию. В этот период женщина ощущает всю мощь своего тела, а точнее, тел – миллиардов клеток разных форм, размеров и типов. Отныне оно, а не она, правит балом. Тело по своему усмотрению меняет настройки ее восприятия. Оно то обостряет ее обоняние (нюх женщины порой становится настолько острым, что она начинает сопереживать городским собакам – как они, бедняги, живут в этой невыносимой загазованности?), то вызывает странные желания (мне, например, хотелось уехать жить в лес!), то заставляет испытывать беспричинные эмоции. Женщина вопреки своему желанию становится марионеткой своего тела: ее эмоции, мысли, желания, ощущения полностью подчиняются этой биомашине, которая по кусочкам – из белков, жиров, углеводов, микроэлементов – собирает материю в новую форму. Беременность – это состояние, в первую очередь, телесное, «материальное».
Слово «материя» было заимствовано из латинского языка, где materia («материя, ткань») выступала производным от mater («мать») [1]. Давайте посмакуем: «мать» – родительница «материи», materia, переводимого также как «материал» и «лес». Вот мы и подобрались к лесу! Идем дальше. Латинская materia – это переведенный Цицероном аристотелевский термин ὕλη (hyle, гиле) – та самая материя, что легла в основу его гилеморфизма (hylemorthism).
Владимир Бибихин в цикле лекций, посвященных аристотелевской материи и собранных в книгу «Лес», говорит: «Женское материальное начало оказывается содержащим всю полноту будущего развития. <…> Эйдосу как мужскому началу отводится роль исторического целевого смысла движения, обеспеченного в своей динамике материальным, женским и материнским началом» [2, с. 5]. Мысль о женском начале как материальном не нова. В разных культурах женщину издревле соотносили с материей, землей, прародительницей жизни. Удивительно другое: на уровне внутреннего опыта женщина-мать не просто «содержит» полноту будущего развития, а становится ею, она словно сама тонет в этом водовороте кишащей и растущей внутри нее жизни. Она больше не принадлежит самой себе. У Владимира Бибихина на эту тему есть любопытный пассаж:
«В „Дневнике писателя“ Достоевский вступается за беременную женщину в судебном деле о краже, объясняя как раз это, что в таком состоянии женское существо себе не принадлежит и это не то что сдаться трудностям и скатиться в порок: после родов всё само вернется, к нравственной порче странные желания не имеют отношения. Ему приходится это объяснять; если бы медицина имела термин для странностей беременных, как греки; если бы не было абсурдного требования, чтобы всегда, в любом лесу человек поддерживал — что? а ведь неизвестно что, норму и форму, которую требует „общество“ от всякого, никто не изучал» [2, с. 168-169].
Беременная женщина во всех смыслах теряет свою форму. Если с первым, культурно-массовым, смыслом все понятно (требуются усилия и время, чтобы «прийти в форму» после родов), то второй, аристотелевский, смысл требует некоторых пояснений.
Как мы уже говорили, форма одухотворяет материю, придает ей завершенность. Всякая материя оформлена: в нашем опыте нет материи как таковой, материя всегда, как пишет Бибихин, вот эта (с. 6). Следовательно, «потерять форму» значит обрести новую, перейти в новое качество. Какое? Давайте разбираться. Если эйдос, сущность, женщины состоит в том, чтобы стать «материальным началом» для новой жизни, то каков эйдос матери, которая этим началом уже стала? Мать – это энтелехия женщины, то есть ее осуществленность, законченность. Конец истории! Женщина – женственна. Женственность в контексте нашего разговора – это «обещание» стать материальным началом, поэтому она сопряжена с сексуальностью и соблазном. Мать же не женственна: она уже выполнила свое «обещание» и находится по ту сторону сексуальности. Вероятно, поэтому во многих культурах материнство связывают с чистотой и даже святостью. Как только тело женщины-матери готово вновь «дать возможность» мужскому прийти к полноте, к женщине возвращается женственность. На уровне тела это сопряжено с женским циклом – условием женственности (любопытно, что девочек или пожилых женщин «женственными» не называют).
Феноменологически «потеря формы» – это символическая смерть. Причем речь идет не только о функциональной «смерти» женщины, уже не способной обещать становление материальным началом, но и о смерти как мощном внутреннем опыте. Здесь никак нельзя обойти стороной фигуру Жоржа Батая, вся философия которого была центрирована вокруг идеи символической смерти как важнейшей жизненной ценности. Батай искал различные способы «умирания», полного растворения своего «я». К таковым он относил такие практики, как, например, смех, секс, опьянение (пускай и символическое), творчество. Во время этих практик человек забывает о себе, своем «я». На уровне психического опыта он возвращается в состояние доантропологическое, звериное. В этом зверином бытии еще не было «меня» и «не-меня»: зверь не осознает себя, он слит с миром, пребывает в нем, «как вода в воде» [3, с. 58]. Согласно мысли Батая, стать «зверем» можно лишь на краткий миг: что бы человек не делал, самосознание все равно возвращается к нему (если говорить о психической норме и не брать в расчет умалишенных, это отдельный разговор). Многие люди, страдающие от алкогольной или наркотической зависимости, по сути дела стремятся «выключить» самосознание и пролонгировать это «звериное» бытие, в котором больше нет беспокойства о себе, поскольку «меня» уже нет. Забавно, но именно в таком состоянии и пребывает молодая мать! Но с оговоркой: автоматически, инстинктивно, машинально. Вот мы вернулись к той самой биомашине, которой не требуется управление: теперь она управляет своим водителем.
Опьянение бывает разным. Бывает опьянение хмельное, интенсивное. Бывает опьянение любовное – блаженное и истомное. А есть опьянение материнское, оно стоит особняком. В нем нет приятных охмеляющих ноток, нет парения и замирания, нет блаженства и упоения – в нем, кажется нет ничего, потому что нет «меня». Вокруг непроходимый лес. Гормональный коктейль затуманивает, обволакивает, усыпляет: мать не чувствует себя, своих потребностей, желаний, состояний. Она не замечает голода и усталости, которые могли бы препятствовать уходу за чадом. Это насильственная смерть: мать не совершает «самоубийство» (как в случае батаевских смеха, секса или творчества), а материя ее «убивает»!
Тем не менее эта «смерть» приятна. Приятно больше не беспокоиться о себе, своем «я». Приятно отдавать свой ресурс, свою материю, так легко, словно она бесконечна! Поэтому материнство может вызвать «наркотическую» зависимость, ведь это один из верных способов саморастворения.
На этой приятной, хоть и странной ноте завершим, пожалуй, наш разговор. А я как молодая мать снова устремлюсь к своему чаду.
Список литературы:
- Шанский Н.М., Боброва Т.А. Школьный этимологический словарь русского языка. Значение и происхождение словосочетаний. М.: Дрофа, 2001. 400 с.
- Бибихин В. Лес. СПб.: Наука, 2011. 425 с.
- Батай Ж. Проклятая часть. Сакральная социология. М.: Ладомир, 2006. 742 с.