Павел Прохоренко
1.
Одна из самых актуальных тем среди учителей словесников в последнее время – это новая программа по литературе.
В 2021-м году был принят новый Федеральный государственный общеобразовательный стандарт (ФГОС). Такие ФГОСы появляются раз в 5-6 лет. Они должны регулярно обновляться согласно закону об образовании. Предыдущие варианты подвергались критике, например, за нечетко сформулированное предметное содержание при большом количестве требований к ученику.
Основой нового ФГОСа стало патриотическое воспитание. Оно прямо заложено в нормативных документах. А главную роль в этом духоподъёмном деле должна играть литература, так как именно она отвечает за «понимание духовно-нравственной и культурной ценности литературы и ее роли в формировании гражданственности и патриотизма, укреплении единства многонационального народа Российской Федерации».
Однако помимо общего ФГОСа вместе с ним формируются, а затем вводятся в систему образования и новые программы по предметам. В частности, новая программа по литературе. О ней довольно подробно писали ведущие учителя. Остановлюсь на кратких тезисах.
По этой новой программе тексты намертво закрепляются за конкретными классами и календарным планированием внутри года. Ну а сама программа ориентирована на очень сильно устаревшую линейку учебников Коровина: «Муму» в 5-м классе, «Тарас Бульба» в 7-м, например, и т.д. Таким образом, вариативность не просто сведена к минимум – она уничтожена. Если раньше учитель руководствовался «Примерной общей образовательной программой» (ПООП) был хоть и ограничен в выборе текстов для изучения, но всё же мог делать какие-то изменения как в рамках учебного года, так и в рамках классов и изучать условные «Мертвые души» в 10-м, а не в 9-м, то теперь нет даже этого. Причём никакой логики в этом нет, по крайней мере нигде это не объясняется, почему, например, «Ревизор» в 8-м классе, а «Тарас Бульба» в 7-м. Это и раньше было не очень понятно, но тогда учителя как раз и могли делать это в соответствии со своими задумками, программами, да даже уровнем учеников.
Проблема ещё и в том, что если раньше в программе указывался только автор, а уж произведения мог подбирать учитель, то теперь за каждым автором закреплены конкретные произведения. Разумеется, и раньше основную часть произведений составляли обязательные тексты, но всё же были возможны определенные вариации. Скажем, у Пушкина брать все или какие-то «Повести Белкина» или маленькие трагедии, у Шукшина брать рассказы на усмотрение учителя.
Помимо этого новая программа предполагает существенное увеличение количества произведений. Преимущественно это произведения 19-го века, с максимально далекими от современных учеников реалиями вроде крестьянского быта, что особенно будет тяжело читать ученикам 5-8-х классов, так как у них минимальное знание исторического контекста. В программе феноменально мало современной литературы, в первую очередь, детской и подростковой. А, скажем, поэзия почти повсеместно в младшей и средней школе ограничена темами родины и природы.
Логика расположения текстов в каждом классе одна – хронологическая. Это невозможно никак понять, потому что начинать 5-й класс с древних текстов – это заведомо проигрышная стратегия во всех смыслах, кроме тех, о которых речь пойдет ниже. Ещё раз: это не выстраивание одной линии с 5-го по 11-й или хотя бы 9-й класс, что было бы тоже какой-то безумной попыткой наложить филологический курс истории литературы на младшие и средние классы. Нет, каждый год от древних текстов до 19-20-го веков. Разумеется, ни о каком выстраивании понимания историко-литературного процесса говорить не приходится. Делается это с иными целями.
Литература таким образом становится своеобразным музейным пространством, причем в худшей своей вариации, где выставлены огромное количество каких-то объектов, с подписями мелким шрифтом к каждому из них. В этом пространстве скучно, нет жизни и просто невозможно долго находиться. Литература как предмет максимально отдаляется от текущих проблем, причем я уже не говорю о политических проблемах, но даже социальных, даже каких-то личностных. Идентифицировать себя с героями практически невозможно ни на каком этапе, сложно даже понять мотивацию персонажей, да и просто сделать текст своим, вовлечься в него эмоционально.
Более того, закреплены не просто конкретные произведения конкретных авторов за конкретными классами в конкретное время поурочного планирования – на каждое произведение отводится строго определенное количество часов.
Литература в школе превращается в абсолютно гомогенную среду, где все учителя – желательно ещё и закрепить конкретные дни и уроки, конечно, — от Калининграда до Владивостока на одной и той же неделе ровно два часа проходят «Снежную королеву» Андерсона или «Стеньку Разина» Шукшина. Абсолютная тотальность в плане надзора и контроля подкрепляется и потенциальным наказанием в виде ВПР (Всероссийская проверочная работа), которые проверяют не навыки, не умение создавать текст или анализировать его, а именно знание программы, что либо в принципе исключает попытки сопротивляться системе и уклоняться от программы или хоть как-то менять ее, либо заставляет вести двойную бухгалтерию, когда с наступлением этих самых ВПР приходится срочно «изучать» их на уроках, что, конечно, сведется к чтению соответствующих произведений в кратком содержании. Разумеется, такие учителя ещё и ставят себя под удар как со стороны администрации, которой не нужны лишние проблемы с Минобром, либо со стороны родителей, которые вполне могут не одобрить отхождения от партийного курса литературы от того же Минобра.
2.
Однако есть ещё одна важная и серьёзная проблема.
Когда речь идет о таком закреплении всего, о таком тотальном контроле, это не может не вызывать протеста и возмущения со стороны учителей, в первую очередь. Тем не менее парадоксальным образом большинство учителей все равно находятся в схожей парадигме. Поясню, о чем речь.
Речь идет о каноне. Дело в том, что в сознании самых разных учителей, будь они сторонниками свободы и творчества в преподавании, будь они прекрасными учителями всё равно ключевое место занимает канон. Если быть конкретнее, то подавляющее большинство учителей независимо от своих эстетических предпочтений не готовы отказаться от канонических текстов при работе в школе.
Прошлой осенью я проводил небольшой опрос в самом большом сообществе учителей-словесников в Facebook. Вопрос был следующий: от какого канонического произведения вы бы готовы были отказаться и почему. Речь шла именно о самых канонических текстах вроде «Евгения Онегина», Мертвых душ» и т.д. Я не увидел ни одного учителя, готового отказаться от чего-либо. На опрос ответили около двухсот учителей. Самое интересное здесь – это аргументация.
Да, кто-то писал о том, что не всегда успевает полностью изучить, скажем, «Войну и мир», кто-то сетовал на загруженность и недостаточное количество часов, но в основном аргументация своей неготовности жертвовать каноном сводилась к следующему. Во-первых, учителя нашли подход к этим произведениям, у них получаются отличные уроки, интересные детям. Во-вторых, это наш канон, наш «культурный код», культура и т.д.
Разберем первый из них. То, что учителя могут интересно и осмысленно изучать «Обломова» или «Отцов и детей» прекрасно и не вызывает ничего, кроме уважения. Однако это никак не объясняет, почему именно эти произведения должны быть в программе в качестве обязательных. Я не призываю сбросить их с парохода современности, но непонятно, почему даже в идеальной системе образования должны быть обязательные тексты. В принципе тут можно говорить либо о страхе неизвестности, когда сложно выстраивать систему занятий по абсолютно чистому с методической точки зрения автору или произведению, либо о нежелании уходит с проторенных путей, что в принципе схоже с первым. Неизвестный текст или автор – вызов, но ведь, по сути, результат может быть тем же самым: интересные осмысленные уроки.
Второй аргумент более сложный. Сложность его в том, что он опирается на довольно зыбкие метафорические понятия: культурный код, менталитет, великая русская культура и т.д. И мне кажется, что потенциально это довольно тревожный знак, потому что такое понимание культуры иерархично, ориентировано на модель «высокая-низкая» культура/литература. Это понимание выстраивает жесткую иерархичную репрезентацию, в которой допустимы, конечно, изменения, но что-то вроде «Братьев Карамазовых» вместо «Преступления и наказания» или «Анна Каренина» вместо «Войны и мира». В такой репрезентации русской литературы по-прежнему невидимыми оказываются огромные ее пласты. В сущности, существующий канон отражает очень узкую точку зрения, это то же самое тоннельное мышление, где мир, людей и их проблемы мы почти всегда видим сквозь призму более-менее состоятельного дворянина, белого русского мужчины. Невидимыми остаются взгляд женщин, взгляд иных социальных слоев, взгляд иных национальностей (что мы знаем об украинской, белорусской, татарской литературе 19-го века). И это я привел самые очевидные примеры – список невидимых сообществ можно продолжать.
И вот вопрос, с чем связано такое нежелание открывать для себя (может, для себя в первую очередь) и для учеников эти сообщества. Власть инерции и заданной парадигмы слишком велика, а ее подвергнуть ее сомнению – значит посягнуть на сакральную русскую культуру и литературу, которая, как утверждают многие, про гуманизм, человеколюбие и вот это всё. Только всё это оказывается очень избирательным. К тому же очевидно, что здесь учителя не будут в некоем привилегированном положении, так как корпус текстов, которые они изучали на филфаках, их знания, полученные на филфаках, по сути, отражают тот же канон, но, конечно, расширенный. Стало быть, это ещё и страх лишения авторитета, утрата власти, контроля и привилегий, которые были получены в образовательных институциях. С этим, кстати, можно сравнить священный трепет и ужас, который у части педагогического сообщества (не только у них, разумеется) до сих пор вызывают нетрадиционные прочтения классики в кинематографе и театре.
Таким образом, идея тотального надзора и контроля за образованием в целом и литературой в школе в частности со стороны властных институтов, вызывающая справедливое возмущение со стороны большей части педагогического сообщества, находит парадоксальное, на первый взгляд, но логичное продолжение в точно такой же системе надзора за незыблемостью классики. Неготовность обнулить своё видение, свою парадигму приводит к тому, что учителя точно так же пытаются хотя бы в рамках уроков литературы контролировать воспроизведение канона.
Разговор о вечности классики в этом смысле напоминает ленту Мёбиуса: классика вечная, потому что она должна вечно воспроизводится в культурных и образовательных институциях. Та самая проверка временем, о которой часто говорят в связи с классикой, обусловлена этими институциями. Страшно, что будет, если вынуть канон, этот кристраж, из сердца русской культуры. Наверное, всё рухнет. Ну или нет.