Подъем. Завтрак.
Приближается гитара. Десять метров, пять, два. Вот она почти над самым ухом, и неровный, свободный, зрелый звук беспечно качается возле моей палатки. Недопустимое для восьми утра веселье. Вслед за гитарой шагает двухголосье. Поют что-то странное: “доброе утро — прокурор, доброе утро — приговооор”. Вспоминаю, что ни прокурором, ни приговором не являюсь… Теперь понятно почему я не люблю утро. Молча жду окончания песни. Вскоре дежурные уходят вместе с гитарой, а я снова закрываю глаза.
Мне представляется широкая пешеходная улица: новые кофейни, стулья вдоль фасадов, декоративные цветы в горшках. Ещё недавно мы с Аней ходили мимо этого симферопольского гламура. Там, подобранная по канонам Пинтерест, цветовая гамма облагораживает ювелирный магазин «ФаберЖеня» и киоск с пиццаролами. Там, под пение слегка невменяемой старушки, мы, две горожанки, склонные к богемному образу жизни, наслаждались извращёнными кофейными коктейлями (вероятно, их придумал бариста-сюрреалист).
Но всё это в прошлом. Сейчас я лежу на чуть влажном спальнике, пытаясь понять: мне ещё холодно или уже жарко. Лучше, конечно, прекратить это бессмысленное дело и выйти в лагерь.
Каждое утро я прихожу на обустроенную на полянке кухню с одним и тем же философским вопросом: “есть ли чай?” . За длинным деревянным столом уже сидят люди. Мне пока сложно понять где кто, но очевидно, что наши. “Воды нет” — отвечает сосредоточенный Семён, не отвлекаясь от приготовления завтрака. Я делаю унылую рожу. Откуда ни возьмись выбегает Настя. Вокруг её лица прыгают мокрые рыжие пружинки волос. “Впервые мыла голову в озере, вода в душе закончилась” — весело сообщает она. Хитрый ход. Трогаю свои липкие и пыльные волосы. Да уж, лучше об этом не думать.
Завтрак начался. Кто успел — сел за стол. Остальные сами что-нибудь придумают. “Ух, холодно было вчера” — говорит Илья. “У меня в палатке лужа” — сообщает Ростислав. “А ко мне в кроксы заползли слизняки” — поддерживает беседу Аня. “Божьего утречка!” — энергично приветствует собравшихся только что подошедшая Катя.
День разогревается. Справа и слева, на запад и на восток, на юг и на север простирается лес. А в нём множество чудес, пауков, клещей и зачем-то добравшихся сюда степных колючек.
Я терпеливо жду воду. Это надо для дела. Иначе идеи Фуко не приживутся в моём засохшом мозгу. Наконец-то появляется Дима — хозяин кемпинга, а в его руках заветные пятилитровки. За ним бегут маленькие маугли: один самостоятельно, а второй — уцепившись за руку матери. Она поднимает младенца на руки, и на её загорелом лице появляется такая улыбка, которой не встретишь в городе. Я смотрю на семейство и не верю, что это — люди. Слишком мало в них надрывности, надтреснутости, расколотости современного человека.
Андрей Иванович, по обыкновению насытившийся кофе с печенькой, расспрашивает Яросвета (старшего маугли):
– Что это у тебя?
— Ветролётик! — гордо отвечает мальчик
— Он тебе нравится?
— Да!
— А почему?
— Он — самый большой!
— Есть ли другие вертолётики?
— Нет.
— Значит — это действительно самый большой вертолётик из имеющихся. Что же, всё логично.
— Пора! — громыхает зов Юрия Юрьевича. Начинается тихое возюканье, в результате которого каждый участник оказывается экипирован стулом и письменными принадлежностями. Отправляемся в путь.
Занятия.
На полянке, под пристальным взглядом взъерошенных гор, идёт лекция. Настя рассказывает о том, что по Мишелю Фуко безумие может быть осознанным выбором человека (экое сумасшествие!). Спать не хочется, хотя в городе в это время я даже ещё не встаю. И всё же один раз отвлекаюсь от лекции на записи в своей тетради:
“Нужно избавляться от ложных общностей (например: стереотип о Декарте как основоположнике рационального понимания “я”).
Вопросы к тексту:
Кто говорит? Почему именно это говорится именно здесь? Что является условием этого высказывания?
Не нормально, если на твоём платье борщ!!!
Фуко: автор не мёртв, а бесконечно умирает.
_____________________________________________________________
Не рожала — не баба.
Не служил — не мужик.
Не выставляешься — не художник.”
Всё это — следы прошлых занятий, куцие остатки многогранных кусков академической жизни, щедро даруемых этой Летней школой. Завидуя самой себе, я вклиниваюсь в дискуссию о различии безумия и игры в безумие. А спустя три часа занятия неожиданно кончается и мы возвращаемся в лагерь.
Свободное время. Обед.
Начались лежачие предобеденные дискуссии. Изображая из себя скучающих буржуа шестидесятых годов, мы обосновались в гамаках. Где-то под огромным белым шатром снова как утром бесится гитара. Мне кажется, я слышу шумное дыхание йогинов. И, что совсем уж невероятно, но будто бы доносится звук девичьего плескания в озёрной воде где-то в паре десятков метров от лагеря. В любом случае всё это укладывается в порядок здешнего бытия.
Ничто больше не требует сопротивления, разве только голод. Хорошо хоть Ваня додумался заболтать его щедро рассыпающимися каламбурами, в которых он непревзойденный данжен мастер. Наконец-то пища приобрела цивилизованный вид, и мы рассаживаемся за столом в спонтанном самопроизвольном порядке.
Бельбекский коньон.
После обеда по расписанию поездка. Первая группа забирается в пухлую восьмиместную машину. Теперь это не просто транспорт, но клуб любителей искусства на колесах.
Председатель — Андрей Иванович Макаров. Члены клуба: Анна Агнцева, Ростислав Кривоногов, Александра Воробьёва. Сочувствующие: Владислав Гуренко и Полина Погасий.
На повестке дня вопрос о разнице шедевра и арт-объекта.
Водитель, седобородый бодрый христианин, слушает с удовольствием, но предупреждает: «существ на букву «ч» упоминать нельзя!». Да мы и сами не хотим о них слышать.
Прибыли. Ждём вторую группу.
Вдоль дороги стоят палатки с торговцами, с первого взгляда гостеприимные, но стоит подойти, и продавцы цербером набрасываются на зевак: “дорого и красиво — туры по Бельбекскому каньону!”, “купите чай, возьмите мёд, попробуйте варенье!”. Тут же начинается вялый дождь. Я вдруг чувствую себя сахарной, хочется скрыться в убежище.
Да вот же оно — распростёртое дружелюбное кафе, предназначенное для туристов с тонкой душевной организацией и толстым кошельком.
Чернобровая официантка вальяжно выносит кофе в маленькой узорчатой турке (сделано в Турции), а рядом выставляет османскую пахлаву, похожую на липкое золото, столь бесстыдно сладкое, что к щекам подступает румянец. Говорим медленно, тягуче, захваченные восточной истомой, как если бы не существовало Фуко и постмодернизма.
Но вот становится люднее. Любопытно смотрят на кофепитие Юра и Анастейша. Бегает в жёлтом дождевике, то с чашкой, то с тарелкой, Илья. Жуёт нелюбимые, отвергнутые мной помидоры, Саша.
Вторая группа добралась, а значит нам пора в путь.
Тропинка ведёт в сырой прохладный лес. Стоящая в стороне кабина взаимоосмотра и самоосмотра на предмет клещей намекает на опасность. Я брызгаюсь репеллентом и думаю, что теперь бояться нечего. Летняя школа идёт группами, в каждой из которых своя занимательная беседа. Но я намеренно постепенно отстаю от коллектива, ведь завтра у меня лекция (а я, конечно же, не готова).
Вокруг древесные стволы, ломаные линии горных пород, бесконечные крюки своевольного каменистого ручья, а я на ходу думаю о том, как понимался город в разные эпохи. Сознание выстраивает схемы, восприятие улавливает буйство естества. Движение внутри подгоняется движением снаружи. Я вдыхаю протяжный, полный кислорода воздух, и с каждым вдохом идеи становятся всё прозрачнее и яснее.
Иду дальше.
“Города-заводы, города-институты, города-наместники”, — классифицирую.
Опасный выступ, тупик, ещё тупик, скользкий мокрый склон.
“Стена, крепость, забор, ограждение” — различаю.
Слегка поскользнулась, зацепилась за ветку, перепрыгнула, чуть не упала.
“Граждане, горожане, проживающие” — подбираю.
Дальше проход только по реке, преграда через каждый метр, подошва босоножек лопнула.
“Так, город, что там про город” — застреваю.
Больно ударилась мизинцем, равновесие подводит, мысли о лекции больше не держатся.
Ура! Нагоняю своих. Замечаю, что они уже совсем слились с каньоном и скачут по камням как кавказские туры. Я иду осторожно, ни на что больше не отвлекаясь. Спрыгиваю с очередного камня и оказываюсь босой. Обувь окончательно вышла из строя. Теперь мне предстоит полное тактильное ознакомление с бельбекской природой.
И она открывает себя: временами болезненно-ледяная и игольчато-каменистая, а иногда — мягко-прохладная, пробирающаяся между пальцев ласковой грязью. Остаётся лишь смирение, и я отдаю себя на растерзанию этому странному лесу, выросшему на дне огромной ямы, и этой странной реке, мелководной и жестокой, тысячи лет назад прогнувшей землю своим упрямым потоком.
Обратно как в перемотке: пухлая машина, дорога, узкая тропа вдоль чёрной травы, переход через скромную речку, каткий земляной бугор перед самым лагерем. Дом.
Ужин. Отбой.
Первобытную тьму слегка щекочет нерешительное пламя длинных белых свечей, усажанных в винные бутылки. За столом уже сидят взволнованно-уставшие люди, переполненные впечатлениями дня. И впечатления эти неровно выливаются в форме речей.
А в глубине лагеря светится изнутри заостренный свод шатра. Все смеются и восхищаются: там Илья готовит лекцию, подсвечивая философские тексты фонариком телефона.
Прохлада заставляет некоторых участников одевать кофты и пледы, а усталость — спать. Вечер становится всё более томным. Безжалостная красота бельбекского каньона постепенно оседает в памяти, уступая место трогательной наивности текущего момента.
Я выхожу из-за стола, чтобы посмотреть на небо. Лёгкая дымка облаков слегка замутняет звезды. Хочется окунуться в спокойствие ночи. И, действительно, поступает такое предложение.
Через полчаса я стою перед плоской водой, аккуратно, но неточно отражающей небо (так говорят о великих философах их эпигоны). Озеро теплое, тихое, совершенно безвольное. Зато купальщики — пять человек, которые презрели сон, — звонкие, бойкие, они охотно покоряют безропотным водоем.
Вспышка с другого берега. На мгновение монохромный пейзаж становится чужим и тревожным. Но вскоре мы забываем об этом происшествии и утопаем в гомогенности ночи. В отличие от города, здесь не нужно ставить заборов и определять где своё, где чужое.
К утру оказываюсь в палатке. Мне снится комната из зеркал. Я подхожу то к одному, то к другому, но не вижу своего отражения. Тёмным дымом подступает жуть. Но тут оказывается, что это не зеркала, а двери. Открываю одну из них и выхожу на набережную солнечной бухты. По склонам стоят богемного вида домики, по воде движутся прогулочные яхты. Справа слышу шум, бултыхания, визг детей. Подхожу, и вижу странную картину: на синем пластмассовом плоту качается группа в купальниках. Вдруг они мне машут и я нерешительно приближаюсь. Узнаю лица участников школы, и кто-то говорит мне: “ты на месте, садись”. Я сажусь, и понимаю, что действительно на месте.